Кир Булычев - Последняя война [с иллюстрациями]
— Предлагайте.
— Ну, творчество...
— Кружок рисования? Драматическая студия?
— Примерно так, — сказал Павлыш. — Сдаюсь я, Глеб. Мне через два хода мат.
Капитан вышел в коридор. Павлыш догнал его.
— А в самом деле, — спросил он, — Геннадий Сергеевич, может, займемся творчеством?
— Ты что имеешь в виду?
— Выпустим журнал.
— Проводи меня до мостика, по дороге расскажешь.
— Мне эта идея пришла в голову, когда я вашу очередную историю слушал, — сказал Павлыш. — Каждый из нас знает их множество, с каждым что-то да происходило. И все это — назовем это фольклором, даже эпосом — пропадает втуне. Иногда только какой-нибудь журналист запишет рассказ, переработает до неузнаваемости. А пора нам самим восполнить белое пятно в литературе.
Говоря, Павлыш все более воодушевлялся, разогревался созревающей на ходу идеей. Его голубые глаза метали творческие молнии.
— Это будет альманах удивительных историй...
— Правдивых? — спросил капитан.
— Обязательно!
Павлыш подумал и внес поправку:
— Большей частью правдивых.
2
За чаем Павлыш заручился поддержкой большинства экипажа. Лишь Баков и Снежина Панова отказались участвовать в альманахе, сославшись на отсутствие литературных способностей.
Павлыш возмущался.
— Среди нас нет писателей, — уверял он. — Никто не умеет писать красиво. Совсем не в этом дело. Мы хотим сохранить для потомства фольклор в чистой его форме, без наслоений, которые обязательно внесут в него литераторы. И вообще подписываться необязательно.
— А я бы и не стал, — сказал Бауэр. — Кому какое дело до моего скромного имени?
— Правильно, — одобрил Павлыш. — Рукописи будете отдавать мне, я сам себя назначаю составителем альманаха, — это дело трудное, хлопотное, связанное с сохранением тайны псевдонима...
— Да и псевдонима не надо, — сказал Бауэр. — Пусть будет как на конкурсе: каждый подает свой рассказ под девизом.
— Отлично.
— А не членам экипажа участвовать можно? — спросил вдруг молчавший до этого патриций с планеты Муна.
— По крайней мере, я в этом не сомневаюсь, — сказал корона Аро, представитель Галактического центра. — И буду первым, кто принесет рассказ уважаемому редактору литературного альманаха.
3
Однако первым рассказ принес не корона Аро. Тот еще переводил его, как в дверь к Павлышу постучали.
— Войдите, — сказал Павлыш, уже час корпевший над чистым листом бумаги, включавший в отчаянии диктофон и бросавший его при звуке собственного голоса.
Павлышу было трудно. Рассказ должен был быть достойным редактора и инициатора альманаха. Рассказ должен был быть таким, чтобы Снежина Панова поняла, что писал его именно Павлыш и писал для нее, ради нее.
— Войдите, — повторил Павлыш. Вошел некто и сказал:
— Я уже принес.
— Списал, наверно, — сказал Павлыш.
— Мой рассказ. Под девизом, — сказал некто. — Только печальный.
— А я вот начать никак не могу, — пожаловался Павлыш. — Начало никак не придумаю. Первую строчку.
— Первая строчка — самое трудное, — сказал некто. Некто ушел. Павлыш взглянул краем глаза, но читать не стал. Потом.
Вложил лист в машинку, напечатал решительно:
«КОСМИЧЕСКИЕ ТЕЧЕНИЯ
С утра на город горохом сыпался ветер. Он скатывался с плоской горы, сдергивал с деревьев серые сентябрьские листья, крутил сор вокруг памятника на вокзальной площади и мчал по моторельсу к матросской слободке. Там стояли приземистые, уверенные в себе, ничуть не изменившиеся за сто лет дома, сушились на веревках, как белье, таранки и зеленели клочки виноградников, распрямивших спину, когда с них сняли грозди мелких сладких ягод. До виноградников ветер не доставал. Он запутывался среди сложенных из дикого камня заборов.
Из-за этих заборов на берегу было тише. Полоса песка и мелких ракушек была густо населена и обжита: заштрихована узкими лодками, измарана пятнами сухих водорослей, изрыта норками крабов, испещрена треугольными следами уток.
Утки жили у воды. Они подбирали дохлых бычков и прозрачные шарики медузинок. Потом неторопливо спускались к мелким волнам и плыли, словно парусники, по синей воде.
Дальше, направо, берег загибался, и начиналась оббитая волнами бетонная набережная. Там был городок. Сезон кончился, и город более не прихорашивался и не улыбался северянам. На набережной соревновались орнитоптеристы, и крылья их шелестели, как прибой. Опавшие листья скапливались вокруг деревьев и засыпали дорожки на бульварах. Под грибками летних кафе сиротливо стояли столы, стулья были унесены уже в помещение.
Ветер пахнул молодым вином. Он набирал этот аромат, пока крутил над городом. Вино давили почти в каждом доме слободы. Вино было кислым, некрепким, но на диво хмельным. Я был здесь в отпуске. Я очень устал...»
4
Павлыш почувствовал, что и в самом деле устал. И зашел в тупик. Теперь следовало перейти к сути дела, но как перейти, Павлыш еще не придумал. Пора было идти ужинать, но к ужину спускаться не хотелось — могло пропасть творческое настроение. Павлыш взял рассказ, принесенный ему, и решил прочесть.
Название рассказа было напечатано заглавными буквами:
«СИНЯЯ БОРОДА
Он разбудил ее на рассвете. За окнами висела непрозрачная синева, в которой утонули леса, поля, озера. Редкие огоньки дальнего городка с трудом продирались сквозь густую синь.
— Вставай, красавица, — сказал он ей. — Я хочу, чтобы тебе понравилось в моем доме.
Она отвела от него глаза. Иссиня-черная борода, занимавшая половину лица и лопатой ложившаяся на грудь, пугала ее.
— Смотри на меня, — приказал он. — Тебе все равно придется ко мне привыкнуть. Я тебе неприятен?
— Не знаю, — сказала она.
— Я буду добр к тебе, — сказал он. — Я не буду тебя обижать. Но ты должна во всем меня слушаться.
— Хорошо, — сказала она, не поднимая головы.
— Теперь иди, — сказал он. — Ты можешь делать что хочешь. Только прошу: не открывай дверцы под лестницей.
— Хорошо, — повторила она, мечтая об одном: чтобы он скорей ушел и оставил ее одну.
— Может быть, мне придется сегодня уехать, — сказал он. — Я вернусь к вечеру.
Она посмотрела ему вслед. Он медленно шел по коридору. Спина его, широкая и сутулая, таила в себе непонятную угрозу.
Через несколько минут она услышала, как под окном раздались голоса. Она подошла к окну и увидела, что он прощается с одним из слуг. Он и в самом деле уезжал. Ей сразу стало легче. Необходимость подчиняться Синей Бороде угнетала ее, но она знала, что другого выхода у нее нет: он был теперь ее хозяином и помощи ждать неоткуда.
Все затихло в доме. Она открыла дверь и вышла из своей комнаты. Длинный коридор вел до самой лестницы. Она наугад толкнула дверь направо и увидела большую комнату, почти пустую, если не считать стола, кресла с высокой узорчатой спинкой и книжных шкафов у стен. Она подошла к книжным полкам. Названия книг ей ничего не говорили. Она перелистала одну из них и поставила на место. Потом она покинула библиотеку и дошла до лестницы. Она спустилась вниз и остановилась в нерешительности в высоком холле, пол которого был устлан необъятным ковром. Один из поварят, одетый в белый колпак и халат, вышел из кухни. Она не обратила на него внимания. Она предпочитала не обращать внимания на слуг, потому что это значило бы, что она собирается навсегда оставаться в этом доме. Слуга прошел мимо и исчез.
Синяя Борода запрещал ей что-то делать. Что? Да, открывать маленькую Дверь под лестницей. Где же она?
Вот и дверца. Она провела ладонью по прохладной плоскости и отдернула руку. Она вспомнила, какие глаза были у Синей Бороды, когда он велел ей слушаться его во всем.
Какая загадка скрывалась за этой обыденной и невзрачной дверью?
Ощущение тайны, не покидавшее ее с утра, тайны, которой, казалось, был пропитан воздух этого дома, тяготило и тревожило. И если бы не страх перед Синей Бородой...
Она с минуту постояла перед дверцей, прислушиваясь. Когда неподалеку прошел слуга, она прижалась к стене, стараясь слиться с ней, стать незаметной. Слуги могли донести Синей Бороде. Шаги стихли. Рука сама поднялась к ручке двери и нажала на нее. «Я только чуть-чуть приоткрою ее, — успокаивала она себя. — Только самую-самую малость. Я не буду заходить внутрь».
Она толкнула дверь и зажмурилась.
Так она простояла еще несколько секунд. Она знала, чувствовала, что дверь уже распахнута и надо только открыть глаза, чтобы разгадать тайну дома. «Ну, — уговаривала она себя, — открой глаза. Что сделано, то сделано».
И она открыла глаза.
Она ожидала увидеть что угодно, но только не то, что предстало ее взору.
